Гор Видал, мой любимый писатель

Умер мой любимый писатель, Гор Видал. Он прожил долгую жизнь и оставил достаточно написанного о самом себе, чтобы не нуждаться в поспешном некрологе (подробный некролог в NYT). И всё же это был единственный писатель, которому я как-то собрался написать письмо. Не написал, конечно, и, тем более, не отправил. Зато перечитывал и буду перечитывать семь романов, составляющих «хронику американской империи», и буду продолжать дарить их друзьям – просто рекомендаций, по опыту, недостаточно.

В Америке Видал известен, помимо своих романов, сценариями, публицистикой и политической деятельностью. Собственно, он был бы знаменит как политический публицист даже если бы не писал ничего, кроме эссе. "Американский Монтень". Это мы живём в таком месте и в такое время, когда эссе практически ничего не стоят, но послевоенная – и, наверное, до начала 1980-х – Америка обладала таким плотным, обширным и чутким дискуссионным пространством, что историческая эрудиция, тонкий ум, умение писать одновременно и резко, и отстраненно могли сделать автора знаменитым. К тому же Видал обладал незаурядной интеллектуальной храбростью, ради этой храбрости жертвуя, если надо, правотой. Как это ни обидно для «контрарианцев», доминирующий, распространённый взгляд на вещи – то есть то, с чем они бросаются спорить – очень часто совершенно правилен. Тем более трудно бросать вызов, а Видал бросал его по любому поводу.

Интеллектуалы обожали, с определённого момента, кто Джека, кто Бобби Кеннеди – Видал был в плохих отношениях с обоими и отношения не изменил и после их трагической гибели. И так, можно сказать, со всеми. Всех его «войн» не перечислить, но можно прочитать «Палимпсест», попытку автобиографии десятилетней давности – там много ненависти и любви. Мне особенно запомнилось описание ночи, проведённой автором с Джеком Керуаком – Видал не скрывал того, что его личная жизнь пересекается с обоими полами.

Его «контрарианство» иногда было интеллектуально безобидным. Вот роман «Юлиан» - трогательный взгляд на историю императора Юлиана Отступника. Рассказчик, ведущий горькое повествование через много лет после смерти Юлиана – старый учитель императора, правившего всего два, кажется, года и попытавшийся за эти два года вернуть старую, великую культуру предков-язычников, разрушенную необразованными и примитивными христианами, которых не интересует великая культура.

В других случаях вызов общественному мнению был более явным. Вудро Вилсон, который в учебники истории впечатался оторванным от реальности идеалистом-профессором, предстаёт в романе Видала посредственным интеллектуалом, но блестящим политическим менеджером. Гардинг, один из самых коррумпированных президентов – трогательный и тонкий персонаж, Бузыкин из «Осеннего марафона». Удивительно, как при этом удаётся соблюдать все исторические детали. Видал как бы пытается показать, что факты, которые мы знаем, совместимы не только со стандартной интерпретацией, но и со многими другими, иногда принципиально отличающимися от стандартных . Рузвельт ещё более расчетлив, чем Вилсон – с помощью разных манипуляций он втягивает Америку во Вторую мировую войну, провоцируя японцев.

В первом романе из серии, «Вице-президент Бэрр», герой-рассказчик, бывший вице-президент США, убивший на дуэли бывшего министра финансов Гамильтона (это, кстати, всё правда – портрет жертвы можно видеть на 10-долларовой купюре) упоминает от детях Джефферсона, третьего президента, от его негритянской служанки. В 1970-е это шокировало общественное мнение – в течение столетий считалось, что джентльмен не может спать с негритянкой. В 1990-е генетический анализ не оставил сомнений, кто с кем спал, а общественное мнение изменилось: сейчас о внебрачных детях от чёрной служанки написано в доме-музее Джефферсона.

Гор Видал? – переспрашивают меня московские знакомые, от друга, прочитавшего все книги на свете (и ещё находится время работать проректором в ведущем московском вузе) до известнейшего литературного критика? Кто читал его фантастические романы, страшную ерунду, по-моему, кто – самые известные произведения, которые не читал я – «Мэру Брекинридж», например. Из «хроник империи» никто не читал больше двух романов – «Бэрра», переведённого ещё в советское время, и «1876».

Наверное, его романы из «хроники империи» не так интересны тем, кто не слишком глубоко погружен в американскую политическую историю. Нужно знать куда больше, чем основные имена и факты, чтобы увидеть, как ловко склеен Клей Овербури – не только из Джека Кеннеди (очевидно) и флоридского сенатора Джорджа Смаферса (очевидно тому, кто читал какую-нибудь биографию Кеннеди), но и Джона Коннали, Линдона Джонсона и других персонажей, которым было тридцать с чем-то после войны. Расклеивание таких персонажей, как и узнавание полуцитат-полунамёков на события из исторических хроник – особое удовольствие.

Его первый роман, «Уилливоу» - по имени ветра, дующего на севере – основан на военном опыте девятнадцатилетнего автора, совсем небольшом. В русской литературе мне почему-то кажется близкой «Звезда» Казакевича, в которой самые трогательные моменты – те, которых в повести нет. Хотя бы последняя сцена, когда машина генерала обгоняет колонну на марше и он на секунду вспоминает, что прошлым летом была какая-то связанная с этим полком история. Или в кадрах фильма «А зори здесь тихие» - в тех кадрах, где нет людей. У Видала нет никаких военных действий, но всё-таки это война.

Следующий роман, «Город и колонна», написанный после демобилизации, закрепил бы его статус в выходящем на авансцену американском поколении, от Тенесси Уильямса до Джека Керуака, если бы один из протагонистов, гомосексуалист, не оказался бы положительным персонажем. Не столько даже положительным, сколько нисколько не осужденным, добившимся исполнения своих школьных мечт – в том числе и той, которой положительные герои в книжках не добиваются. В жизни, конечно, добиваются, но в жизни нет положительных героев. New York Times, главная газета мира, поклялась больше не рецензировать его книги никогда. Клятву пришлось нарушить быстро и непроизвольно. (А через 50 лет некролог вышел на первой странице.) Видал написал три детективных романа под псевдонимом. Несмотря на что, что эти романы – не пик мировой детективной прозы, а герой – не только не Шерлок Холмс, Арчи Гудвин или Эраст Фандорин, они занимают почётное место рядом в моём дачном домике и я с удовольствием перечитываю их летом.

Мой любимый литературный герой, как уже было решено тридцать лет назад, Петруша Гринёв. Или Саня Григорьев. Высокий интеллектуал, он же военный моряк, как когда-то остроумно написал Жолковский про идеального героя Аксенова. Но вот если спросить меня про любимого политика – это точно будет персонаж Видал, сенатор Джеймс Бёрден Дэй. Ещё не сенатор, голубоглазый конгрессмен в «Империи», третьей книге, он не может пожертвовать политической карьерой ради любви, но решительно справляется со всеми трудностями. В «Голливуде» он конфидант президента Вилсона – точнее, он представляет «популистское», западное крыло демократической партии, а в следующей книге бросает – или собирается бросать – вызов президенту Рузвельту. Один из его прототипов – сенатор Гор, другой – вице-президент Гарнер, но Дэй, слава Богу, куда более симпатичен.

Из всех писателей, которых мне доводилось читать, Видал лучше всех справлялся со временем. Можно расстаться с персонажем в конце одной главы и встретиться на следующей странице через пять лет и после многих больших и малых событий, но этот переход всегда так гладок, динамика всегда столь логична и оправдана, что пять пропущенных лет встраиваются в повествование сами, без помощи автора, сразу в голове у читателя. Толстой так же умел видеть героев в развитии – постаревших, ставших более опытными и, иногда, более умными.

Я называю серией семь книг об американской империи, но связь между ними бывает и совсем поверхностной. Действие «Бэрра» происходит в 30-е годы девятнадцатого века, а основные событиях – в воспоминаниях о том, что происходило за несколько десятилетий до этого, во время американской революции и войны за независимость, выборах первого, второго и третьего президентов. «Линкольн», стоящий включения в 100 книг для школьников, покрывает 1861-1865. В “1876”, хронологически третьей книге, тот же самый герой-рассказчик, что в «Бэрре», только ему теперь за шестьдесят и он вернулся в Америку после сорокалетнего пребывания в Европе. В «Империи» его внучке и её ровесникам – чуть больше двадцати и они открывают Америку в тот самый момент, когда страна после победы над испанцами, становится мировой державой. Я, помню, подарил «Империю» Лёне Бершидскому, с которым только познакомился – моя любимая литературная героиня, не получив заслуженного наследства, решает стать издателем газеты в полупровинциальном южном городе в округе Колумбия… В «Голливуде» ей сорок и жизнь нисколько не кончилась, тем более, что есть возможность заняться новым делом.

Следующая в историческом времени книга, “Вашингтон, округ Колумбия”, время Второй мировой войны и до 1952-го примерно года, была написана чуть ли не первой – тем более удивительно, как органично вписаны в действие стареющие персонажи «Империи» и «Голливуда». Видал написал ещё один роман из этой серии в 2001 году, «Великая эпоха», в котором те же персонажи, что и в «Вашингтоне, ОК», но персонажи первого плана сместились вглубь, а второго, наоборот, вышли на авансцену. Автор довёл действие до 2000 года, где постаревшие – из тех, кто уцелел – герои встречаются, среди прочего и с самим Видалом. Никто другой, по-моему, не смог описать такую встречу столь же остроумно и непафосно. Довлатов мог бы, но Довлатов не интересовался президентами и принцессами, а Видал сначала намечает, а потом пересекает сословные границы играючи. Принцессами, среди прочего, интересовался Толстой, но его постоянное желание подвёрстывать каждую маленькую деталь в доказательство основных тезисов утомляет куда быстрее, чем тонкая и прохладная проза Видала.

Когда-то я хотел написать эссе о художественном анализе политической борьбы, от Шекспира, который понимал логику борьбы за власть не хуже Макиавелли, до Бродского, одна строчка которого стоит целых томов о природе авторитарной власти, и Щербакова, который оказал большое внимание на мой собственный взгляд на природу политической власти. Более точно, я хотел написать о семи романах Видала как альтернативе документальной истории. Историк более точно обращается с фактами, писатель – более точно обращается с чувствами. Чья история лучше описывает реальные события? Надо было написать, пока Видал был жив. С другой стороны, у меня есть возможность написать вот эти соображения вместо некролога.