Маша Гессен в Чикаго

Чикагцам - напоминаю, что завтра, в среду 25 октября в 18-00 в Seminary Co-op на 57-ой, одном из главных книжных на кампусе университета, Маша Гессен будет представлять свою новую книгу "The Future is History", а я буду "интерлокутором", соучастником разговора автора с читателями. Ниже - повтор моей сентябрьской записи про эту встречу (в предыдущий раз я перепутал дату мероприятия).

Надо сказать, что я видел Машу вживую примерно два раза в жизни - один раз у Зимина и полулегендарной "конференции диаспоры" в 2010-м году. (Машин онлайн-репортаж оттуда - отдельная песня: интересно посмотреть через семь лет, кто переехал в Россию, кто сел в тюрьму... И какие у меня в блоге тогда были бэттлы - какие были комментаторы, богатыри-не-мы). Это не мешает мне восхищаться её творчеством - я знаю мало, но то что знаю, ценю высоко. В предисловии к "Совершенной строгости", биопике Григория Перельмана, я попытался это как-то внятно сформулировать. Впрочем сейчас, через восемь лет, проще сказать так - Маша Гессен - это главный русский автор, пишущий по-английски. И один из двух-трёх современных русских авторов, книги которого раз за разом становятся мировыми событиями.

"The Future is History", новая книга с подзаголовком "How Totaliarianism Reclaimed Russia" (не спешите реагировать, дочитайте до конца - хотя бы до конца моей записи!) - это документальная проза, история последних тридцати лет России, нанизанная на биографии нескольких человек, родившихся в 1980е, их родителей и друзей.

Признаться, я не верю в деление литературных произведений на "художественные" и "документальные", fiction и non-fiction. Шекспировский "Ричард III" - не в меньшей степени исследование природы власти, чем "Государь" Макиавелли или "Номенклатура" Восленского. В двадцати четырёх строчках стихотворения Бродского "Одному тирану" не меньше понимания структурного сходства между Муссолини, Гитлером, Сталиным, Ракоши, Стресснером чем в научных статьях со статистическим анализом или математической моделью. "Реквием" Ахматовой и "Софья Петровна" Лидии Чуковской не менее информативны, чем "Крутой маршрут" Лидии Гинзбург, образец русской документальной прозы ХХ века, а военная проза Василя Быкова ничуть не менее документальна, чем воспоминания о войне, собранные в книгу Светланой Алексиевич. В русской традиции, в отличие, например, от американской, всегда доминировала художественная литература и документальной отчётливо не хватает.

Чем хороши книги Гессен - что про Перельмана, что нынешняя? Мне трудно объяснить, почему Маша Гессен - русский автор (пишет-то она по-английски, и биография Перельмана выходила в переводе), но у меня в этом нет ни малейших сомнений. Как в авторе литературных произведений, в ней всё вообще русское. И при этом есть совершенно нехарактерная для русского документалиста - что историка, что публициста - черта - нейтральность, холодность и даже отчужденность по отношению к своим субъектам. Лучшие англоязычные историки - что Манчестер, что Каро, что Монтефиоре (и множество других) - пишут биографии, не проникаясь любовью к героям и ненавистью к злодеям. В России интересной документальной прозы и политических биографий наперечёт, но и в самых лучших экземплярах заметна "моральная позиция автора", убивающая напрочь интерес к фактуре. Русскому автору всегда почему-то нужно выбрать того, кто был прав, и того, кто был виноват. Поэты, от Пушкина до Щербакова, в этом смысле были объективнее.

Бывают исключения - в "Наполеоне" Тарле любовь историка к герою-иностранцу удачно скомпенсировалась разоблачением классового врага, а в "Батые" Яна - патриотизмом, но это именно исключения. Другим масштабным исключением является Шолохов, автор с уникальной отчужденностью, если не сказать хирургической безмятежностью. И Пушкин, если записать "Капитанскую дочку" в раздел историко-биографических исследований. Но Пушкин, у которого симпатичны и офицеры, и пугачёвцы, которые, убив этих офицеров, смазывали их подкожным салом сапоги, свою холодность умело скрывает - на то он и Пушкин, а Шолохов - нет. То же надмирное равнодушие, позволившие создать "Донские рассказы" и "Тихий Дон", позволяет написать лживую "Поднятую целину", ещё более лживую "Судьбу человека" и выступить, не стесняясь, с сожалениями, что нельзя расстрелять Синявского и Даниэля.

У Маши Гессен нейтральность и холодность идёт, похоже, от современной школы, от литературного мастерства, а, может, и ещё от чего-то. И это делает её в русской литературе вдвойне чужой - во-первых, это не по-нашему - писать, не выдавая сильных чувств, а во-вторых, это не по нашему делать что-то от школы, от приобретённых навыков. И несмотря на это - и на двойную чужеродность, и на чужой язык, в конце концов, Маша Гессен у меня что на полке, что в голове - русский писатель. Если представится возможность, расскажу об этом на встрече и посмотрим, сможет ли она, если захочет, отбиться.