Когда мы были сиротами

Поездка летом на конференцию, помимо выгод чисто научных, является своего рода выходом за рамки рабочего дня. Время, быть может, не берёт взяток, но взимает налог: письма и звонки, постоянная необходимость узнавать новое и разрешать споры, справляться с собственными и чужими импульсами, не оставляют шанса узнать тех, с кем сталкиваешься по работе, поближе.

На конгресс в Стамбуле приехали пять выпускников РЭШ этого года – не выступать, а слушать. Для нашей компании из профессоров или, лучше сказать, работающих учёных-экономистов, компании без чётких границ, общавшихся в разные дни в разных сочетаниях, пять ребят, три парня, две девушки оказались не просто спутниками по кофе-брейкам и ужинам, а окном в другой мир. Дистанция в пятнадцать и, тем более, в двадцать лет – огромная дистанция, но дело не только в возрасте. И даже не в законченной нами и не начатой ими аспирантуре. Это отчётливо другое поколение. Поколение, которое гораздо лучше.

Собственно, я давно собирался об этом написать. Когда дочка моих ровесников поступила в университет, я задумал и даже начал, написав первые предложение, эссе про хорошее поколение. Однако эссе, само собой, осталось ненаписанным – в колонках пишется о важном, в блоге – о том, про что мне хотелось бы помнить, письма родственникам и друзьям, как правило, продиктованы необходимостью. Эссе стоит в конце эпистолярной очереди. Действием, доставляющим удовольствие, является набрасывание, то метафорическое, то реальное, плана эссе, а это было сделано ещё четыре года назад.

Когда мы были сиротами, у них было полноценное детство. Барселона и Женева, Стокгольм и Дели так же прочно освоены, как Питер и Таллин в моём. Но для нас, моих сверстников, было характерно многократное посещение одних и тех же мест, и в географическом смысле, и в интеллектуальном. До полного затирания. Две мои подружки, я помню, считали, совершенно серьёзно, кто больше раз съездил на Беломорскую биологическую станцию, предмет культового обожания в нашем кругу. (Сейчас мы с такой же зацикленностью осваиваем что-то конкретное – кто Лондон, кто Гоа, кто Куршавель.) Таким же предметом соревнования могло стать знание книг зарубежных или запрещённых писателей. У старшего поколения, которое я знаю только из личного общения, то есть заведомо неподходящего для сравнений опыта, и по книгам, не менее, наверное, обманчивым, предметом гордости могло стать знание стихов.

И сейчас общее знание стихов, книг и фильмов позволяет создавать почву для общения быстрее, чем что-либо ещё, но чувства соревнования по ничтожному поводу не возникает. Иначе не хватало бы времени на Стамбул-Женеву-Барселону, причём в самом идеальном варианте. Наши впечатления укладываются в ящик, в котором сделано множество отсеков: страны бывают «капиталистические» и «бывшие социалистические», «дружественные» и «недружественные» - кто там на чьей стороне воевал семьдесят лет назад, культуры «западные» и «наши». Какое же счастье этих отсеков не иметь и насколько эффективнее, в самом прикладном, конкретном смысле – для жизненного успеха – не иметь этих отсеков. Ишигуро и Мураками не отличаются от Быкова или Пелевина тем, что они «зарубежные» (и уж, конечно, Довлатов и Распутин различаются не тем, кто где работал) - новое поколение видит разницу не в том, на какой полке какой писатель стоит. Неслучайно в книжных магазинах всё меньше стандартной классификации авторов и книг.

В них невиданное сочетание восхитительного космополитизма и любви к своей стране. Любви не истерическо-воинственной, которую часто выставляют напоказ мои сверстники и поколения по старше. Может, причина в том, что в нашем школьном детстве всякое общественное чувство преподносилось обязательно в истерическом, не оставляющем полутонов ключе? Любви, не являющейся спасительной соломинкой в море неудач, индивидуальных и общих. А нормальной любви к своей стране – того чувства, которое равно испытывали Пушкин и Ермолов. Его ещё можно увидеть в мемуарах членов временных правительств 1917 года или, скажем, «Других берегах» Набокова, но там же и видно, как оно расплывается, уходит в тень перед гораздо более яркими чувствами, вышедшими на первый план. А сейчас, через сто лет, всё, наконец, снова становится нормальным – и эта нормальность мне впервые в жизни кажется устойчивой, способной противостоять захвату истерической любви или ненависти по всем направлениям.

Стратегические вопросы, которые перед ними стоят, точнее и сложнее. Не «уезжать-не уезжать» или «физика-лирика», а, наконец, «где учиться» применительно ко всему миру без границ. Сколько моих сверстников стояло перед метафизическим выбором места учёбы, работы и проживания, а в новом поколении оказывается, что этот выбор можно делать куда менее метафизическим, куда более адресным и куда более гибким.

На Болотной и других митингах представителей этого поколения были тысячи, если не десятки тысяч. И - я не избегаю политического анализа мимоходом – привело их туда не столько возмущение, как нас, сколько удивление. От встречи, всерьёз, с государственными институтами.

Они думали, что это как в «Старбаксе» или «Шоколаднице» - ты получаешь столько кофе, шоколада и тишины, сколько оплатил. То, что кому-то нужен сосредоточенный и самодовольный праздник за водочкой с оливье в «Ёлках-палках» или, в другой ценовой категории, в «Пушкине», никак не касается тех, кто пьёт кофе в Facebooke, увлечённо погрузившись в «Старбакс». А в местах общего пользования – на избирательном участке и всём, что из него вытекает – правительстве, чиновниках, полиции – пришлось иметь дело с представителями других поколений. Острое впечатление от встречи вывело на площади десятки тысяч ребят. Я думаю, что они, вместе с главным союзником – временем, решат наши проблемы, но довольно, наверное, политического анализа мимоходом. Слишком легко что-нибудь перепутать и всегда найдётся кто-нибудь, кто придерётся.

Сперанский, министр в первых правительствах Александра I, сказал про молодую поросль тогдашних интеллектуалов: «непоротые дети непоротых родителей». Имея в виду, буквально, детей тех дворян, которые, по императорскому указу 1763 года, впервые и навечно были освобождены от телесных наказаний. Через двести лет те же самые слова произнёс завуч школы о дочке моих ровесников, той самой, которая сейчас, когда я пишу эти строчки, уже закончила университет. То есть те, кто закончил школу, как я, в 1989 – первое «непоротое поколение», родившиеся в 1990-е дети – второе.

Пять выпусников, с которыми мы сидим в кафе в Стамбуле, можно сказать, одинаковы. Они закончили РЭШ месяц назад; они начнутся учиться в аспирантуре – двое в Стэнфорде, по одному – в UCLA, Northwestern и Penn State (cразу три университета с названиями, которые звучат, каждое по своему, слегка неудовлетворительно по-русски) через месяц. Сливки сливок сливок. А с другой стороны – эта одинаковость иллюзорна. Трое были моими студентами в прошлом году – от одного не дождёшься вопросов, от другого не отобьёшся. Не только Москва и Новосибирск, но и Ижевск с Тамбовом. Один известный на всю страну составитель олимпиадных задач по экономике, ветеран летне-школьного движения, другая – жалеет, что никогда не слышала о летних школах и олимпиадах. У девушки в руках книга Ишигуро, и ей запомнился пост в моём ЖЖ, озаглавленный «Внешний вид книги приятен». О, она даже знает на какой позиции на футбольном поле сопровождала Набокова редкая удача. Чуть ли не трое из пяти несколько лет работало программистами.

Я слышу, как они разговаривают в перерывах конференции. Нормальная устроенность в обычной жизни, которая сопровождает каждое их движение, позволяет им, находясь на конференции, обсуждать услышанные статьи. Интересно наблюдать за ними – сейчас, до аспирантуры, они выбирают в программе по темам и названиям статей, и, может быть, по названиям университетов. Нам, после нескольких лет работы по своей теме, довольно точно известно, кто из выступающих чего стоит. Но наш выбор, на какой доклад пойти, куда более точен – и, конечно, не может дать таких свежих впечатлений. Какова вероятность, что я попаду на какой-то дурацкий или вовсе безумный доклад, без которых не обходится ни одна масштабная конференция? Зато откуда взяться радости открытия. Это для меня Бинчандани – человек, который когда-то, десять лет назад, отбирал мою работу про аукционы на NASM, а для профессора Измалкова – один из лидеров в его области экономической теории. А ребята обсуждали его выступление как приятный сюрприз – выбрали секцию по тематике, не зная, кто там будет среди выступающих – знаменитый учёный, а кто – слабый аспирант из университета Северного Трансвааля…

Лето потому и проходит быстро, что время внутри него течёт медленно. Кофе по-турецки приходится ждать двадцать минут и, когда потом вспоминаешь, что было сказано, пока мы ждали, оказывается, что сказано было очень мало. Это мгновение настолько прекрасно, что, боюсь, неповторимо.