Мы, биологи, прошедшие школу эволюционной морфологии, склонны всякое разнообразие вариантов упорядочивать по критерию «более примитивное» - «более продвинутое», имея в виду, что более продвинутое «лучше работает», «с меньшими противоречиями», «более экономично» и т.д. Т.е. склонны считать, что разные варианты разнообразия, коль скоро возникли в процессе эволюции, резко неравноценны с т.з. критерием эволюционной оптимизации, и эта неравноценность поможет нам реконструировать направление изменений. И когда видишь разнообразие языков, историческое развитие которых вполне похоже (в т.ч. тоже подчиняется принципу дивергенции родственных языков от некого праязыка, которую восстанавливают компаративисты, и реконструируют сам праязык, как филогенетики реконструируют предка), поневоле хочется приложить к ним тот же принцип.
Например, доказывать, что такие-то языки, с такой-то грамматикой, более (или менее) удобны для осуществления коммуникативной функции, а такие- то менее, и развитие идёт от «менее удобных» к более. Помимо биологов, пытавшихся вторгнуться в языкознание (скажем, Б.М.Медников, с его интересными рассуждениями о системных гомологиях генома и языка, параллелях биологической и культурной эволюции и т.д.), этот подход остаётся привлекательным и для лингвистов/филологов – но, судя по всему, неверен. В своё время Светлана Анатольевна Бурлак написала подробный разбор, почему (опубликованный здесь), а я с её разрешения перепечатаю.
=======================================================
Эволюция языка: почему к ней неприменим биологический подход?
(Комментарии компаративиста к статье Б. Бичакджана
"Эволюция языка: демоны, опасности и тщательная оценка")
Языки изменяются со временем; письменные памятники свидетельствуют о заменах слов, многочисленных изменениях как в произношении, так и в грамматике. И в этом можно усмотреть сходство с эволюцией биологических организмов, чьи фенотипические черты и гены меняются со временем. Естественно задаться вопросом – нет ли между эволюцией языков и происхождением видов более глубокой связи, общей движущей силы в виде естественного отбора? Именно такую точку зрения пытается доказать президент Международного общества происхождения языка Б. Бичакджан в своей книге "Язык с точки зрения дарвинизма" [Bichakjian 2002], а также в статьях [Bichakjian 1991], [Bichakjian 1999], [Bichakjian 2004] и [Бичакджан 2008] (последняя из них недавно вышла на русском языке в переводе автора этих строк).
Обычно "эволюция языка" понимается одним из двух возможных способов. Первый – это происхождение человеческого языка, его возникновение из некоторой предшествующей коммуникативной системы. Второй – это развитие от языков-предков (как правило, реконструированных) к языкам-потомкам. Б. Бичакджан стремится интегрировать оба подхода – найти в известных примерах развития языков те черты, которые могли бы пролить свет на происхождение человеческого языка вообще. Он рассматривает "язык как инструмент, развивающийся под воздействием эволюционного процесса" [Бичакджан 2008: 61], пытается усмотреть в его эволюции такие закономерности, которые характерны для эволюции биологической. Его подход к эволюции языка выглядит в высшей степени привлекательным для биологов: развитие языков предстает как обретение адаптивных преимуществ, переход от более архаических и примитивных черт к более прогрессивным. Языки становятся все более удобными для выражения мыслей, все менее загружающими память, звуки делаются все менее похожими на вокализации животных... Но почему же, если все так просто и понятно, "естественнонаучный" подход не приживается в лингвистике? Неужели только потому, что "гуманитарии не любят эволюции" [Бичакджан 2008: 61] (выделено автором. – С.Б.)?
Как пишет сам Бичакджан, "разногласия в науке – вещь обычная, это на самом деле здоровый и необходимый этап в познании истины. Ученый А выдвигает гипотезу Н, ученый В может остаться не убежденным и далее показать, что ошибочны либо факты, используемые А, либо его рассуждения, либо и то, и другое... Если он покажет, что А ошибся либо в фактах, либо в их интерпретации, либо и в том, и в другом, это уже будет весомым вкладом в обсуждение данного вопроса. Наука, возможно, не продвинется вперед, но избежит возможности пойти по ложному пути" [Бичакджан 2008: 61]. Подход Бичакджана претендует на определенный вес в науке – его работы публикуются в солидных научных журналах и сборниках, – поэтому я считаю необходимым выступить в роли "ученого В" и подробно остановиться на тех ошибках в фактах и интерпретациях, на которые опирается "естественнонаучный" подход, изложенный в трудах Б. Бичакджана.
Поскольку основная моя специальность – сравнительно-историческое языкознание, я рассмотрю прежде всего те "линии лингвистического развития", на которых базируется эта концепция.
1. Эволюция типов предикативной конструкции.
Б. Бичакджан выдвигает два тезиса: (1) переход от эргативного строя к номинативному имеет адаптивные преимущества [Бичакджан 2008: 61]; (2) переход от активного строя к номинативному имеет адаптивные преимущества [Бичакджан 2008: 70]. "Номинативный строй" (или, что то же самое, "аккузативный строй") подразумевает, что подлежащее непереходного глагола кодируется тем же способом, что и подлежащее переходного глагола (такова ситуация, например, в русском языке), "эргативный" – что подлежащее непереходного глагола кодируется тем же способом, что и прямое дополнение переходного глагола, "активный" – что подлежащее непереходного глагола может кодироваться и так, как подлежащее, и так, как дополнение переходного глагола, – в зависимости от того, какую роль в ситуации играет участник (актант), обозначенный подлежащим. Если он является "агенсом" (т.е. совершает данное действие по своей воле не претерпевает изменений сам и т.д.), то он кодируется так же, как подлежащее переходного глагола, если "пациенсом" (т.е., как правило, претерпевает изменения, будучи вовлечен в действие не по своей воле) – то так же, как прямое дополнение. Это можно изобразить в виде следующей схемы (по [Кибрик 2003])
А А А А
А Р А Р А Р А Р
Р Р Р P
1. (Номинативно-) 2. (Абсолютивно-) 3. Активный 4. Трехчленный
аккузативный эргативный
Здесь А – агенс, P – пациенс. В каждой из схем верхняя и нижняя строки соответствуют непереходным глаголам, средняя – переходному глаголу, например:
Дедушка (А) встал.
Дедушка (А) уронил чашку (Р).
Дедушка (Р) споткнулся.
Участники, обведенные одной рамкой, кодируются единообразно – одинаковым падежом, или с помощью одинакового служебного слова, или как-либо еще.
Типы упорядочены по частоте встречаемости в языках мира.
На самом деле, корректнее говорить не о "строе", а о типе предикативной конструкции, поскольку в одном и том же языке могут встречаться разные типы таких конструкций – например, в языке йимас (Новая Гвинея), согласно описанию У. Фоли [Foley 1991], имеется и аккузативная конструкция, и эргативная, и трехчленная.
Надо сказать, что в суждениях Бичакджана об эволюции синтаксического строя содержится множество фактических ошибок. Так, баскский язык, рассматриваемый им в качестве активного, на самом деле использует эргативную конструкцию, ср. (примеры взяты из [Архипов (в печати)]):
Jon etorri da "Йон [номинатив] пришёл" (Йон – агенс)
Jon hil da "Йон [номинатив] умер" (Йон – пациенс)
Jonek ardoa edaten du ‘Йон [эргатив] вино [номинатив] пьёт (обычно)’ (Йон – агенс при переходном глаголе)
Aitak Jon ikusi du ‘Отец [эргатив] Йона [номинатив] увидел’ (Йон – пациенс при переходном глаголе).
Некоторое сходство с активной конструкцией можно усмотреть практически только при сложных глаголах типа barre egin "смеяться", букв. "смех делать" – но такие случаи, вероятно, более правомерно рассматривать как "встроенное" прямое дополнение: "Человек [подлежащее, эргатив] смех [прямое дополнение, номинатив] делает" [Архипов (в печати)].
Далее, Бичакждан говорит о том, что "предковая" активная конструкция (которая "сейчас практически исчезла") сохранилась в грузинском языке. В действительности под термином "активная конструкция" скрывается несколько разных стратегий кодирования актантов непереходного глагола, определяемых семантическими критериями. Например, в табасаранском языке способ кодирования зависит от того, по своей ли воле актант совершает действие, ср. (примеры взяты из [Тестелец 1997]; окончания отделены дефисом):
улдугун-зу "я заблудился"
гъипIун-за "я поел"
ахъун-зу "я упал (нечаянно)"
ахъун-за "я упал (нарочно)"
гъурччвун-ва-зу "ты меня побил"
гъурччвун-за-ву – "я тебя побил".
Гласный а в окончании соответствует наличию собственной воли, гласный у – ее отсутствию. Следует отметить, что эта конструкция, как и личное спряжение в целом, как раз возникла в табасаранском языке сравнительно недавно – в других лезгинских языках личного спряжения нет.
В грузинском языке решающее значение имеет то, есть ли у соответствующего действия естественный предел, ср. (примеры взяты из [Arkadiev 2008], показатели падежей отделены дефисом):
k'ac-ma imuљava "Человек [эргатив] работал"
k'ac-ma mgel-i mok'la "Человек [эргатив] волка [абсолютив] убил"
k’ac-i mok’vda "Человек [абсолютив] умер"
k’ac-i amгerda. "Человек [абсолютив] запел"
gogoeb-ma itamaљes "Девочки [эргатив] играли"
c’q’al-ma iduгa "Вода [эргатив] кипела (некоторое время)".
Едва ли эти данные имеет смысл, следуя Бичакджану, интерпретировать так, что запевший человек является пациенсом, а кипевшая некоторое время вода – агенсом.
В других языках различие в кодировании единственного актанта непереходного глагола может определяться другими семантическими характеристиками [Arkadiev 2008], например, тем, является ли глагол стативным, – например, в языке лоома (Либерия, Гвинея, семья манде) "он" в "он большой" кодируется так же, как пациенс переходного глагола, а в "он падает" – так же, как агенс.
Предковое различие между кодированием агенса и пациенса Бичакджан усматривает в противопоставлении латинских активных и отложительных глаголов – но в латыни имеется множество отложительных глаголов с активным значением, например, for "говорить, изрекать", arbitror "судить, думать, полагать", nitor "опираться на что-то, прилагать усилия", еще больше "активных" глаголов с пассивным значением, например, egeo "иметь недостаток в чем-либо", erubesco "краснеть", excello "отличаться" (это не какие-то маргинальные примеры – все эти слова взяты из очень краткого словаря к учебнику [Файер, Наумова 2007]).
Далее, Б. Бичакджан говорит о переходе от эргативного строя к номинативному как об эволюционном прогрессе. Но в реальной, прослеживаемой по письменным памятникам истории языков зафиксированы переходы в обе стороны. Так, индоарийские языки древнего и среднего периода – ведийский, санскрит, пали, пракриты – номинативны, но в целом ряде современных индийских языков (так называемый "западный тип" по классификации Г.А. Зографа) возникла эргативная конструкция [ЛЭС 1990: 179], а в некоторых успел произойти и обратный процесс – возвращение к номинативности.
Адаптивный смысл перехода к номинативной конструкции, по мнению Бичакджана, состоит в том, что он дал "говорящим грамматическую возможность видеть и выражать словами действия с любой точки зрения" – не только с точки зрения агенса, но и с точки зрения пациенса (при помощи пассивной конструкции). Такой вывод создает у читателя впечатление, что языки, где преобладающей является эргативная или активная конструкция, не имеют способа выразить действие с любой точки зрения. Между тем это не так. В некоторых эргативных языках можно поставить агенса в абсолютив (добавляя ему некоторое количество приоритетных синтаксических признаков, свойственных подлежащему), использовав так называемый антипассивный залог. Кроме того, для выражения действия с различных точек зрения существуют не только залоговые конструкции, но и другие способы. Р. Томлин провел такой эксперимент: он просил испытуемых прокомментировать кадры мультфильма, в котором две рыбы – синяя и красная – плывут навстречу друг другу, а потом одна съедает другую. При этом внимание испытуемых фокусировалось (с помощью стрелки) либо на синей рыбе-хищнице, либо на красной рыбе-жертве [Tomlin 1995]
Читать далее
P.S. ИМХО, довольно понятно, почему человеческий язык – в отличие от систем коммуникации животных – не должен подчиняться биологическому (или эволюционному) подходу, основанному на оптимизации. У людей все языки равноценны в отношении "совершенства коммуникативной функции" потому, что у нас у людей есть экономика, которая создаёт так много прибавочного продукта, что нам можно не экономить на коммуникации, тем более что в силу важности знания точно понять собеседника очень важно, так что если он говорит невнятно, с акцентом, аграмматично, но содержательно, то лучше пару раз переспросить. Поэтому наше общение не оптимизируется, в отличие от животных, где коммуникация а) «предмет роскоши» и б) штука более чем рискованная. Соответственно, там "жёсткая экономия" на сигналах, пресекающая усложнение коммуникативной системы в сторону возможностей человеческого языка (несравненно больших).
Другие новости от wolf-kitses.livejournal.com
Реклама на проекте
Комментарии (0)