Философская страсть

На Яве, где я работал в пятидесятые годы, мне довелось изучать маленькое, убогое поселение, расположенное в глубине острова и являвшееся центром округа. Вдоль двух напрочь лишенных тени улочек располагались выбеленные мелом деревянные лавчонки и конторы, за которыми виднелись разбросанные в беспорядке и еще более хрупкие с виду бамбуковые хижины, и все это полукругом обступали плотно населенные "рисовой" беднотой деревни. Земли не хватало, рабочих мест тоже, политическая ситуация была нестабильной, цены росли, состояние здоровья населения продолжало ухудшаться, так что жизнь в целом выглядела далеко не обнадеживающим образом - своеобразный нервический застой, при котором, как я однажды выразился, характеризуя всю эту необычную смесь позаимствованных фрагментов современности и исчерпавших себя остатков традиции, будущее выглядит почти столь же отдаленным, как и прошлое. И все же посреди этой гнетущей сцены находился источник поразительной интеллектуальной энергии - философская страсть разрешать загадки человеческого существования, носившая притом массовый характер. Бедные крестьяне обсуждали вопросы свободы воли; неграмотные торговцы ораторствовали о свойствах Бога; чернорабочие располагали теориями о соотношении страсти и рассудка, о природе времени, или о том, насколько надежны показания наших органов чувств. И, возможно самое главное, проблема Я - его природы, функций и способа действия - анализировалась с таким рефлексивным напряжением, которое в нашей культуре можно обнаружить лишь в отъявленно изысканных кругах.

Центральные идеи, в терминах которых осуществлялась эта рефлексия и которые, таким образом, определяли суть и границы яванского представления о том, что такое личность, были организованы в два множества, задаваемых религиозными в своей основе контрастами: контрастом "внутреннего" и "внешнего", а также контрастом "утонченного" и "вульгарного". Это толкование, конечно, носит грубый и приблизительный характер; именно вокруг уточнения того, что следует понимать под этими терминами, и уяснения присущих им смысловых нюансов строилась вся дискуссия. Однако взятые в совокупности, они формировали ту особую концепцию "Я", посредством которой яванцы фактически воспринимали друг друга и, разумеется, самих себя.

Слова "внутреннее"/"внешнее", batin и lair (термины, которые в действительности были позаимствованы из суфийской традиции мусульманского мистицизма, но получили местную переработку) относятся, с одной стороны, к переживаемой реальности человеческого опыта и, с другой стороны, к наблюдаемой реальности человеческого поведения. Поспешим отметить, что это не имеет никакого отношения к "душе" и "телу" в привычном нам смысле, для обозначения которых существуют совершенно иные слова с иными импликациями. Batin, термин для "внутреннего", не обозначает изолированное местоположение замкнутой в себе духовности, отделенной или отделяемой от тела, или вообще какой-то ограниченный единичный элемент, а относится к эмоциональной жизни людей, взятых обобщенно. Под этим подразумевается неясный и изменчивый поток субъективных переживаний, воспринимаемый во всей своей феноменологической непосредственности, но при этом рассматриваемый - по меньшей мере, в своей основе, - как одинаковый для всех индивидуумов, чью индивидуальность он таким образом нивелирует. Сходным же образом lair, обозначение "внешнего", не имеет никакого отношения к телу как объекту, даже как переживаемому объекту. Скорее он относится к той области человеческой жизни, изучением которой в нашей культуре ограничивают себя ортодоксальные бихевиористы - к внешним поступкам, движениям, позам, речи, опять же воспринимаемым как сущность, сохраняющая инвариантный характер для разных индивидуумов. Таким образом, две эти совокупности явлений - внутренние переживания и внешние действия - рассматриваются не как функции друг друга, а как две независимые бытийные реальности, соответствующее упорядочение которых должно осуществляться также независимо.

В связи с этим-то "соответствующим упорядочением" и начинает действовать контраст между alus, словом, обозначающим "чистое", "утонченное", "элегантное", "изысканное", "легкое", "тонкое", "цивилизованное", "гладкое", и kasar, означающим "невежливое", "грубое", "нецивилизованное", "неотесанное", "бесчувственное", "вульгарное". Цель заключается в том, чтобы быть alus в обеих разделенных реальностях личного. Во внутренней реальности цель достигается посредством религиозной дисциплины, носящей преимущественно, хотя и не исключительно, мистический характер. Во внешней реальности основным средством является этикет, правила которого в рассматриваемом нами случае не только исключительно детально проработаны, но и обладают чем-то вроде силы закона. Посредством медитации цивилизованный человек прореживает свою эмоциональную жизнь до своего рода постоянного притворства; посредством этикета он одновременно и защищает эту свою жизнь от внешних угроз, и регулирует собственное публичное поведение таким образом, что оно представляется другим людям предсказуемым, не вызывающим беспокойства, элегантным, принимая облик скорее необязательного множества хореографических движений и устоявшихся речевых форм.

Здесь многое может быть увязано с онтологией и эстетикой, но в том, что касается нашей проблемы, результатом становится раздвоенная концепция Я: наполовину - не выраженное в жесте чувство, наполовину - бесчувственный жест. Внутренний мир усмиренных эмоций и внешний мир контролируемого поведения противостоят друг другу как отчетливо разграниченные реальности в себе, где каждый конкретный человек - лишь, так сказать, сиюминутный локус этого противостояния реальностей, преходящее выражение их неизменного существования, а также присущей им неизменной потребности в поддержании их собственных, отдельных образцов порядка. Лишь увидев, как довелось увидеть мне, молодого человека, чья жена - воспитывавшаяся им с детства и бывшая центром его жизни, - внезапно и необъяснимым образом умерла, увидев как он приветствует каждого сдержанной улыбкой и формальными извинениями за отсутствие его жены, пытаясь с помощью мистических техник сгладить, если воспользоваться его собственным выражением, холмы и долины его эмоций, превратив их в ровную, плоскую поверхность ("Это то, что вам следует делать, - сказал он мне. - Быть гладким снаружи и внутри"), можно, даже перед лицом наших собственных понятий о внутренней честности глубоких переживаний и моральной значимости личной искренности, принять возможность существования такой концепции личности всерьез и оценить по достоинству свойственную ей силу, сколь бы недоступна она ни была для нас.