Происхождение науки3

В рамках этой общей картины (пока данной без всяких деталей, почти без имен и дат) можно строить объяснения о науке, строить понимание, которое нам требуется. Можно спрашивать: почему не возникла наука в Китае? Это не бессмысленный вопрос, можно детально разбирать систему сходств и различий между теми предметными корнями, которые были в Европе и теми, которые жили в Китае, смотреть на методологические революции и решать, когда развитие системы китайских знаний отклонилось о пути, по которому шла Европа, чего не хватило в Китае, какого корня там не было, так что наука не появилась. Можно спрашивать: обязательно ли было возникновение естественных наук в Европе? У нас как минимум две традиции, независимо пересекающие границу революции XVI в., можно разбирать, что тогда было впитано из той или иной традиции, что позволило ей стать наукой. Например, для возникновения биологической систематики потребовались алхимия Парацельса, схоластика, которую нельзя представить без имени Фомы Аквинского, традиция травников (народная систематика) и возрожденные греческие знания о ботанической анатомии и номенклатуре.

Можно спрашивать: какие вообще бывают науки? И мы видим, что есть долговременные традиции предметного знания, далеко не всегда становящиеся наукой (многие ветки развития алхимии к науке не приблизились), есть разные революции, можно эти революции характеризовать, сравнивать и выяснять, насколько то или иное методологическое событие переделывает попавшие в зону его действия традиции в сторону, которую мы предпочитаем называть "наукой", или в иную сторону.

Более того, то, чем на деле является научный метод - совокупностью всех рациональных средств получения достоверного знания - можно приспособить и для ненаучных познавательных традиций. "Научный метод" вовсе не какой-то формальный кундштюк, с помощью которого карета превращается в тыкву, а просто все познавательные средства, которые позволяют достигнуть результата. Только они не "кучей" работают, а должны быть организованы, одни работают вслед другим. По идее, можно приспособить научный метод к картинам мира, например, алхимии - и этот конструкт будет работать (собственно, он и работает в некоторой степени, но тут много деталей). То есть сейчас у нас есть гетерогенный комплекс дисциплин, который привычно называть наукой, несколько маргинальных дисциплин; одни входят в науку, другие из нее выходят. Все время существования науки идет борьба, в которой одни дисциплины (подходы) вытесняются из науки, другие в нее включаются. например, прежде была ситуация, когда описательные науки были в центре науки, почти в ее ядре, а медицина была на периферии, это была маргинальная область, которую с сомнением относили к науке. Сейчас наоборот, идет вытеснение описательного естествознания из науки, разнаучивание многих описательных наук, и онаучивание медицины. Можно описать сложные траектории онаучивания и разнаучивания, по которым движутся разные системы знания, то входя в "твердое и несомненное ядро науки", то передвигаясь в "сомнительные, условные области", а затем в "лженауки". Эти движения обеспечиваются значимостью достигнутых результатов (к победителям не принято придираться), общей методологической модой, общим стремлением к достоверности (и соображениями о том, как она достигается).

И у нас получается картина отрадного многообразия. Не только филология и математика оказываются "другими науками". Не секрет, что математика вечно откалывается - ее из престижных соображений хочется записать в "настоящие (естественные) науки", но она очень от них отличается - это древняя наука о "внутреннем" в человеке, о жизни понятий вне связи с внешним миром, чрезвычайно формализованная и вошедшая в тесные отношения с другими традициями в ходе естественнонаучной революции XVI-XVII вв.

"Другой" наукой оказывается и систематика. Почти с самого своего возникновения она стремилась приблизиться к модному и акторитетному идеалу физического знания. Но это традиция совсем иная, не только с иным предметным корнем, но и с иными методами, в систематике пытались уподобить свои методы методам физики, но своеобразие методологии прорывалось вновь и вновь под разными названиями. Возникшая тогда биология (биологическая систематика...) была отдельной естественной наукой уже со времен Линнея, и затем она проходила все новые видоизменения рамках взаимодействия с другими естественными науками - но не только, уже со времен революции Дарвина очевидна связь с демографией и экономикой, а затем возникали новые моды, революции и поветрия, накапливались и другие сближения. Для каждого кусочка можно выписывать "исследовательские программы", которые характеризуют одну или несколько предметных областей, некую совокупность методов и философские основания разумной деятельности в такой-то предметной среде. И каждую научную программу ждет успех или неудача, отчего меняется ее авторитетность, так что скорые на суждение под влиянием моды начинают говорить, что программа неудачная или предмет ненаучный, причем иногда эти суждения опровергаются и науку ждет новый расцвет, а иногда век за веком некая область опускается всё ниже, авторитет её падает, нужность оспаривается, и никому уже нет дела, в самом ли деле это наука или нет.

Иногда возможны совершенно потрясающие и неожиданные реверсии. Уверен, никто из конкретно знакомых с данным наравлением науки не мог бы предугадать, что область биологической систематики в XXI в., став математизированной, окомпьютерившись, опревшись на молекулярный анализ - станет методологически почти полной копией систематики в XV в., - неотличимой от схоластики. Развитие привело к почти полному повторрению донаучной стадии развития этого знания. Тут не место останавливаться на причинах, почему деградация теоретических основ и вниманиек методам привело к такому результату, но это потрясающий факт: на каждом шаге этой истории теоретики стремились быть максимально формальными, плодотворными, практичными и эффективными, конкурирующие взгляды отбрасывали именно при критериальной оценке как неэффективные, и в результате пришли к давно пройденной стадии, причем поскольку это было очень давно - это не стало осознано, создав дубль схоластической систематики, этого не заметили. Вероятно, при более внимательном изчении теоретических систем таких удивительных примеров слияния, регресса и прочих неожиданных картин можно ожидать довольно много.

Тем самым дана очень общая картина происходящего, тут множество действующих лиц. В более принятой, "обычной" истории науки действуют лишь "научный метод" и предметная область, а те, кто умело применяет единственно верный метод - получает выдающиеся результаты и славу великого ученого. Это, разумеется, крайне упрощенная картина. В основании систематики участвуют многие традиции, в античности создается понятийный аппарат, и без философии Платона и Аристотеля, а также их последователей, ничего бы не было, потом схоласты веками учит всех мышлению и работе с понятиями, и без нее естественная наука не завязывается, а еще требуется систематизированное книжное знание о живых существах, начинающееся с Аристотеля, и живая традиция опознания и называния местных растений, сохраняющаяся у травников, и всего этого недостаточно, нужен еще огонь алхимии, собственная традиция понимания, как соотносить понятия и вещи - на специальном языке это называется выделением существенных признаков. И вот из всего этого рождается новая естественная наука, сначала она состоит из двуединства морфологии и систематики, затем к ней прибавляются всё новые направления и идет сильнейшая специализация и дифферециация знания, а потом весь огромный возникший конгломерат традиций подвергается новым воздействиям методологических открытий и теорий, и одновременно предметная база увеличивается на порядки в результате технологических открытий (микроскопия и т.д.).

Каждое открытие, которое кажется "бесспорным началом" "настоящей науки", требуется разобрать на проекции по нескольким осям. По предметным корням, по заимствованным или вновь сочиненным понятийным и теоретическим конструктам, по методологиям, по технологиям - и только тогда возникает очень сложная и трудная для описания картина. Не удается быстро и просто сказать, что же происходило, каждый раз приходится обращаться к очень многим сложным теоретическим конструктам. И вместе применением сложных теорий рассыпается ложное единство того, что легко называют "современной наукой". Смелые и быстрые готовы начинать "настоящую науку" хоть с Дарвина (середина XIX в.), хоть с генетики (начало ХХ), хоть с молекулярной генетики (конец ХХ), хоть с компьютерной генетики, и вообще стремятся к тому, чтобы начало истинной науки было вот тут, рядом, вчера, когда они начали заниматься некоторой областью и теперь хорошо себе представляют, что из чего получается и следует. Однако такое понимание соразмерно всего лишь личным знаниям - и не годится для ответов на вопросы, которые возникают относительно науки. Чтобы получать вменяемые ответы, приходится обращаться к сложностям и распутывать взаимодействия множества идейных течений и решений разных людей. Все вместе они произволят то, что нам кажется единством: наукой.

"Обычное" представление о науке - что это особенная область, наделенная свойством "быть прогрессивной" и прогрессирующей, что там просто не надо останавливаться, и обязательно будет достигнут новый прогресс. На деле наука оказывается гораздо более сложной и более привычной по своим свойствам, похожей на другие институты культуры. В ней возможен регресс, наука (отдельная) может захиреть и погибнуть - не потому, что "предмет знания закончился", а по внутренним причинам недостаточности теории. Если это может произойти с отдельной наукой - то же возможно и относительно всей науки. Наука может, сама не замечая этого, возвращаться к весьма примитвному состоянию, может "развиваться назад". Она оказывается довольно хрупкой, эта наука. Как и многое другое, от самоуверенности она дохнет.

Европейская биология возникла из практического знания травников (оно одно ни при каких условиях не дало бы науки), схоластической техники образования понятий, алхимических практик выделения существенных признаков, а также определенных представлений об иерархии, пришедших, в конечном счете, от Дионисия Ареопагита, - объединенных на почве старинного аристотелизма. Очень скоро к этим ингредиентам властно добавился новый: математизация и специальное внимание к эксперименту (скоро - это лет через сто). Физика, как понятно, возникала из несколько иных ингредиентов.

Затем происходили все новые изменения, и каждый раз одни науки при этом смещались к "ядру", казались более "настоящими", другие направления уходили на периферию, - впрочем, судьба могла измениться и дисциплина, померзнув снаружи, иногда начинала двигаться к центру. Некоторые направления покидают науку, некоторые включаются. Само общее представление о науке иногда пронизывается унификаторскими тенденциями, науку стремятся понимать как нечто единое, а иногда она раскалывается на несколько довольно независимых блоков, и человечество спокойно мирится с тем, что филология - совсем не математика и не физика. Блоки меняют состав - биология возникала отдельным корнем от физики, но через сто лет была "переделана" в связи с ньютонианским влиянием, а затем прошла еще несколько очень существенных переделок. У каждого типа устройства науки и у каждого варианта деления ее на блоки есть свои защитники, и они, конечно, не упускают аргумент, что "всегда так было" и "изначально только так было правильно".

Наука любит вырабатывать формальные требования, увеличивая порог на вход. То есть даже "практически правильные" результаты, не оформленные должным образом, считаются ненаучными. Это не имеет прямого отношения к "единственно-верному" методу, скорее - к бюрократическим правилам оформления документов. Не в том дело, что "неметодично" полученные результаты обязательно "хуже", они просто неверно оформлены, и повышение порога на вход требует правильного оформления. В разное время применяются разные стандарты для составления "сопроводительных бумаг". В результате таких формальных игр те или иные открытия, люди и судьбы могут выпадать из науки и в этом смысле это важно, но никакого существенного отношения к научности эти формальные правила не имеют. Попытки придать таможенным постам на границе смысл "проверки на подлинную научность" - всего лишь игра, иногда довольно злая. Внутренний смысл таких ограничений совсем иной. Они не указывают на границу подлинной научности в отличие от неподлинной. Смысл этих формальных правил - тот же, что в бюрократии с большим документооборотом. Неверно оформленные документы требуют больше времени и усилий на обработку, и если вы собираетесь усилия экономить, нужны единообразные правила, позволяющие легко обозреть содержание документа. И вот эти правила, введенные для облегчения взаимопонимания, часто выступают как вешки истинной научности, как ее критерий. И в этом качестве они служат фальшивомонечикам: как только есть критерий, появляется возможность подделки. Соблюдая формальные правила, сделать нечто фальшивое, не имеющее смысла, ради которого эти правила были введены. Так что правила должны работать, но следовало бы помнить об их истинном смысле: это не критерий подлинности, а залог удобства.

Влиятельны цели: когда говорится, что вся эта довольно разнообразная масса наук должна двигаться к истине, науки перестраиваются одним образом, когда говорится, что стремиться следует к пользе - перестраиваются несколько иным строем. Формальные требования соответствовать какому-то образцу, на мой взгляд, не слишком плодотворны. Более ценны усилия получить какие-то результаты.